"Правда и вымысел"
***
Не успел я вернуться в Томск, а от Олешки уже письмо пришло, душевное, с философскими размышлениями, меня только внуком называл и даже намека нет на наши дела.
В быту, в натуральном виде он совсем другим был, сказать как следует не мог, ругался через слово, кряхтел, почесывался и понты гнал.
И ладно бы только это - смеялся он отвратительно, гнусно, чисто по-зековски: ни с того ни с сего заржет хрипло, гнусаво, беспричинно и смотрит при этом наглыми упрямыми глазками, будто издевается над тобой или зарезать хочет.
А в письмах - умудренный, неторопливый человек, познавший истину из Екклезиаста: суета сует и томленье духа...
Через неделю еще письмо, уже с воспоминаниями молодости и гражданской войны (только не понять, на чьей стороне воевал, впрочем, это и не важно), да с такими деталями, которые вовек не придумать, а чтобы почувствовать, надо иметь своеобразный поэтический нюх.
Например, чем пахнет степь после сабельной атаки.
От ума кажется, кровью, порохом, конским потом и мочой - ничего подобного! Тинным запахом схлынувшего половодья и озоном, как после грозы.
Скоро письма стали приходить через три дня, потом вообще через день, и все новые, новые воспоминания о гражданской войне - просто завелся дед!
В то время я понял, что от повести "Гора Солнца" осталось одно название, все остальное никуда не годится, ибо надо переосмыслить и судьбу своего деда, и жизнь Олешки Кормакова, и историю с драгоценным обозом, утопленным в Ледяном озере и оттуда бесследно исчезнувшем.
К роману о старце Федоре Кузьмиче я по неясным причинам все никак не мог прикоснуться и даже перечитать - так и лежал в тайнике.
Потому по возвращению в Томск снова сел за "Хождение за Словом", довольно быстро и удачно закончил его и теперь вычитывал и правил.
А еще девять глав романа "Рой" требовали продолжения, и в голове уже была десятая, но письма с Песьей Деньги навеяли мне новый замысел, который назвался сам собой и сразу - "Крамола", роман о гражданской войне.
Короче, вес схватил небывалый - одновременно работал над четырьмя романами и пятый, о старце, лежал почти готовый и требующий доработки.
А дабы с голоду не помереть, еще на работу устроился, техником в НИИ Высоких Напряжений.
Ученые мужики там трудились творческие, понимающие, отпускали когда надо, хоть на неделю, и за целый год работы слова никто не сказал, если, включив ГИН (генератор импульсных напряжений), я засыпал, обвисая на рукоятке шарового рубильника, под которой бежало полтора миллиона вольт и волосы, как в грозу на Манараге, стояли дыбом.
И лишь спустя месяц проникся символичностью: напряжение оказалось действительно высоким.
Весной Олешка вдруг прекратил писать, я почувствовал неладное, схватил еще не совсем выправленный роман "Хождение...", самим еще не вычитанное сочинение о Федоре Кузьмиче и помчался в Вологду.
В Москве остановился на несколько часов, первый роман оставил в журнале "Наш современник", второй завез в прогрессивный по тем временам, интеллектуальный журнал "Знамя" и вечером прыгнул в поезд.
Песья Деньга разлилась и похорошела, зато мой старик лежал парализованным, ничего не ел, пил лишь подслащенную воду, говорить не мог и только матерился.
Ухаживал за ним трезвый сосед и старушка с другого конца деревни: в больницу Олешку не брали из-за возраста, мол, пускай дома помирает.
Если человек матерится, но не охает и не стонет, дело поправимое, это я по своему деду знал.
Поэтому нашел машину, привез в тотемский лазарет и кое-как, через уговоры и угрозы, размахивая старым редакционным удостоверением, выбил койку и остался дежурить у постели.
Врачи сказали, протянет сутки - двое, инсульт у него, а я помнил такие диагнозы и даже свою справку о смерти видел.
Через пять дней Олешке стало легче, зашевелилась рука и нога, появилась речь.
И лучше бы уж чуркой лежал! Стал орать на меня и материться, дескать, зачем положил в больницу, человек же помирать собрался!
Потом утих, обижено отвернулся и сутки не разговаривал.
Выписали его через две недели, вышел из лазарета на своих ногах, потом ехали на тряских грузовиках, и, наконец, к Песьей Деньге подкатили в телеге "Белоруса" - все выдержал, а у своей речки сдал.
- Все, отходил я по дорогам, - заключил он.
- Давай теперь ты, внучок.
Езжай, тряхни сынка редаковского.
Что хочешь делай, хоть конями рви, а выжми из него обоз золота.
Когда-нибудь должно же быть по справедливости!..
Езжай, нечего меня охранять.
У него оно, и никакая сила тут не вмешивалась.
- С чего ты так решил?
- А с того, что на озере был нынче! Думаешь, отчего меня кондрашка хватил?...
Там его водолазы ныряют.
А чьи еще?
Сразу вспомнил подводный фонарик, оброненный кем-то на льду и найденный еще в семьдесят девятом году.
О нем старику я не говорил и вообще никому!
- Ты что, ездил на Урал?
- Ездил...
Не ездил, а прощаться ходил.
Жизнь на этом Урале оставил.
Оглянулся - вся вышла...
Выходило, что сынок-финансист и в самом деле ездит к Манараге, достает драгоценности, как из сейфа, и проворачивает свои дела....
Ну, и в самом деле, кто еще? Кто еще может так безбоязненно устраивать водолазные работы на дне озера и спокойно перевозить добытое?
Местные менты, поди, еще и с мигалками сопровождают, под козырек берут...
Расставаясь, Олешка неожиданно ворчливо, с матюгами, предложил переехать из Сибири к нему, или на худой случай, в Вологду, мол, плохой я стал, ты, как внук, обязан ухаживать, а помру, так схоронишь.
Не безродный же я, чтоб дохлым в избе валяться, пока крысы харю не объедят, как недавно одной старухе в Леденьге.
Потом, Манарага не так далеко отсюда и Москва близко...
***
В Москве я заехал в "Знамя", где сначала обрадовали, мол, взял читать сам Григорий Бакланов, так что топай прямо к нему.
Если главный редактор заинтересовался, значит это серьезно! Я вошел в его кабинет, и тут меня будто ледяной водой окатили.
Оказывается, мой роман насквозь пропитан антисоветским, националистическим и имперским духом, ибо там ясновидящий старец предсказывает своему царствующему брату Николаю гибель российской империи, если он не проявит своей монаршей воли и не искоренит расползающуюся по Европе заразу инакомыслия и не прекратит в России деятельность масонских лож.
И еще, надо бы вернуть из рудников декабристов и всех повесить, ибо само их существование есть источник зла.
А потом ясновидящий оговорился и назвал брата Николаем Александровичем.
- Что с тобой? - испугался тот.
- Я твой брат, и наш отец - Павел!
- Ах, да, прости.
- поправился старец.
- Это не ты.
Я перепутал...
Но последний император тоже будет Николай...
Он и погубит империю.
Государь заплакал...
Почему-то именно этот диалог страшно не понравился прогрессивному журналу, мне вернули рукопись и посоветовали писать о деревне, которую я должен хорошо знать.
- А кто это такие гои в вашем представлении? - вдруг спросил Бакланов.
- И почему они спокойно переходят государственные границы?
Они что, невидимки? Или бесплотные?
Я не знал, как ему ответить, но подозревал, что он догадывается, кто такие гои и точно знал, что никогда порога этой редакции не переступлю и ничего сюда не принесу.
В тот же день идти в "Наш Современник" не решился: если и там услышу нечто подобное - озверею и начну материться.
Тут же, на Тверском бульваре, где располагалась редакция, я сел на скамейку и наконец-то начал сам читать роман, вернее, выискивать места, подчеркнутые или как-то отмеченные редакторами "Знамени".
И определил, что мне следует немедленно засесть на месяц-два и переписать все заново, усилив именно то, что так не поправилось прогрессивному журналу.
И отдельно рассказать о гоях, к которым в романе и ушел "умерший" государь, а еще о гонимых духоборах, как я тогда предполагал, наверняка с ними связанных, чтоб ни у кого больше не возникало вопросов...
***
Каждый год я садился переписывать этот роман, разламывал общую канву, переставлял главы, менял события, а ничего не выходило.
За это время успел выпустить три других, но "Старец..." никак не давался, не хватало каких-то звеньев, очень важных поворотов, красок и, наверное, ума и сил, чтоб взять такой вес.
Между тем образ ясновидящего меня преследовал, как в Гоголевском "Портрете".
В восемьдесят девятом году осенью, когда аукнулись соляные копи и началось сильнейшее воспаление глаз, в результате чего полностью ослеп и попал в томскую Клинику глазных болезней, Федор Кузьмич явился во сне, какой-то величественный и гневный.
(В то время мне снились удивительные, чудесные сны, после которых, прозрев, я даже занялся живописью.) - Не распинай меня! - сказал грозно.
- А хочешь знать истину, поди к духоборам и поклонись!
Когда я выписался из клиники и вернулся в Вологду, нашел письмо от режиссера Тамары Лисициан, которая предлагала...
написать сценарий для документального фильма о судьбе духоборов в России и Канаде.
И в этом не было ничего удивительного, ибо после того, как я вышел из соляных копей Урала (о которых ниже еще будет рассказ), подобные счастливые "совпадения" стали нормальным явлением.
Если мне до зарезу требовалась какая-то информация, то вовремя появлялся человек, ее носитель, или я "случайно" обнаруживал нужную книгу, документ либо другое необходимое свидетельство.
Так что в письме ничего чудесного я не узрел, позвонил Лисициан в Москву и на следующий год летом полетел с киногруппой в Канаду.
Жили духоборы (и сейчас живут) особняком, на общинных землях южной провинции Британская Колумбия, на границе с США, в районе городков Гранд Форкс, Кастлгар и степях, то есть, в прериях "Дикого Запада", куда их и отправил великий Толстой.
Управлял всей их жизнью наследный вождь (он же наставник) Иван Иванович Веригин, человек мягкий, душевный, дипломатичный, да и все среднее и старшее поколение было воспитано в русском, разве что незамутненном большевистской пропагандой, духе, хотя сам образ жизни был вполне общинно-коммунистическим.
Поселился я в доме у помощника вождя Попова, который возил меня всюду, знакомил с духоборами, устраивал встречи со стариками и молодежью, водил в молельный дом на службу, но чем больше показывал общину изнутри, тем больше возникало недоумения и вопросов.
Литургия у них состояла из длинных, собственного сочинения, песен, которые пели огромным хором, причем, на высоком вокальном уровне (их можно назвать певческой сектой).
Правда, без подготовки трудно было разобрать, о чем поют эти голосистые люди.
Символами веры у них были действительно хлеб и соль, стоящие обязательно на каждом столе, на молитву приходили в белых одеждах, непременно исполняли обряд поручительства, проще говоря, ручкались, танцуя при этом.
Вот и все таинства веры.
После богослужения накрывались столы и начиналась постная, но обильная трапеза - мясного они не ели, официально вина не пили (только втихаря).
Естественно, кроме Христа чтили Толстого (поставили даже два памятника), из всех государей уважали Александра I, но практически ничего не знали о его мнимой смерти и тем более, о старце Федоре Кузьмиче.
Еще как-то трепетно относились к тогдашнему послу в Канаде, А.Н.Яковлеву, будущему архитектору перестройки, который часто приезжал к духоборам и, как говорили, крепко дружил с вождем.
В общем, как я не старался понять, в чем суть их столь глубокой и оригинальной веры, в чем истина, обещанная но сне ясновидящим старцем, ничего пока не понимал.
Что могло так притянуть, очаровать образованного, умного и тонкого чувствующего государя, если он сначала даровал им райские места в Крыму, а потом инсценировал в Таганроге смерть и ушел в странствие? Или все-таки грех отцеубийства не давал ему покоя, и заботливое участие о гонимых сектантах - всего лишь попытка искупления?
Как-то вечером я сидел за долгим и обильным ужином в доме Попова, когда хозяина неожиданно куда-то вызвали, и мы остались вдвоем с его женой Евдокией или просто Дусей - духоборы звали друг друга по именам, несмотря на возраст, и величали только вождя.
Стол в прямом смысле ломился от всякой невиданной американской всячины, а с экзотических фруктов можно было писать натюрморты.
Коренная канадка Дуся осталась истинной русской женщиной, сидела подперев голову, горевала за свою общину, за весь мир, искренне жалела СССР, наивно верила в Горбачева и перестройку, и если бы не этот фантастический стол, можно подумать, я нахожусь где-нибудь в рязанской глубинке и передо мной сидит настрадавшаяся за жизнь, стареющая колхозница.
- Да ведь и у нас не все ладно, - вдруг призналась она.
- Страшно стало жить.
Голыши недавно дом вождя сожгли, бритоголовые свирепствуют, а масоны что делают!
Я слегка оторопел: о голышах-раскольниках, живущих изолированно от общины, я уже много слышал, жалобы на американизированную молодежь тоже, а вот о масонах впервые! Дуся такого слова вроде бы и знать не должна...
- А что у вас делают масоны? - спросил неосторожно.
Она поняла, что болтнула лишнее и принялась угощать плодами папайи, которые мне совсем не нравились.
И тогда я переключился на голышей, над которыми духоборы смеялись и с удовольствием рассказывали об их дурной, не праведной жизни.
Эти раскольники притягивали внимание своим таинственным существованием, но я несколько раз просил и Веригина, и Попова, чтоб свозили к ним, однако получал мягкий, дипломатичный отказ.
В двадцатых годах, когда канадские власти начали притеснять духоборов и сгонять с этих райских земель, они начали бороться за свои права и устраивали шествия из Британской Колумбии в Оттаву, показывая свой бунтарский русский дух.
Полиция выставляла кордоны, перекрывала дороги и всякий раз заворачивала толпы назад.
И когда в очередной раз одна такая толпа, собранная из нескольких духоборческих селений, попыталась прорваться сквозь заслон, женщины сорвали с себя одежды, запели свои псалмы и пошли на стражей порядка голыми.
А в Канаде того времени нравы были добропорядочные, старые, нашему менталитету не понятные - полицейским запрещалось смотреть на обнаженных женщин и тем более приближаться к ним.
Можно представить себе полицию, которая расступается и закрывает глаза, чтоб не видеть эдакого срама!
Вслед за женщинами разделись и мужчины, и вот несколько сотен голых, поющих людей двинуло к столице.
Власти не знали, что делать, как остановить этот обнаженный "железный поток", и когда он был на подступах к Оттаве, правительство пошло на уступки и земли духоборам оставило.
С тех пор, вдохновленные ходоки решили, что бог слышит, когда люди молятся голыми и стали справлять свои обряды, сняв одежды.
Они откололись от общины, выбрали своего вождя, стали жить замкнуто, не признавали электричества, детей учили сами и занимались настоящим терроризмом - жгли школы, много раз нападали на бывших единоверцев и Веригина.
Видимо, власти по прежнему боялись голышей, либо использовали их агрессивность в своих целях и к их селениям не приближались даже чтобы собрать американскую святыню - налоги.
Дуся больше ни разу не заикнулась о масонах, но зато у нас установились союзнические отношения, и она пообещала подействовать на жену вождя, чтоб та в свою очередь убедила мужа отпустить меня к голышам.
Такой ход оказался действенным, Веригин согласился и поручил Попову организовать поездку к террористам.
Дело в том, что год назад у них умер вождь по фамилии Сорокин и теперь голышами управляла его жена, с которой Попов и договорился о встрече с писателем из России.
Поехали мы вечером, уже с сумерками, чтоб угадать на молебен раскольников, когда они все собираются в молитвенном доме.
Тамара Лисициан снабдила меня специальной сумкой со скрытой видеокамерой (кадры о голышах нужны были для фильма), в карман я спрятал диктофон - в общем, приготовился основательно и отправился в зону, не контролируемую канадскими властями.
Стояла августовская жара, не спадающая даже вечером, поэтому в молитвенном доме все окна были нараспашку, горели на столе три керосиновые лампы, стояли хлеб и соль, а по обе стороны стола сидели на вид нормальные русские люди (человек семьдесят), в легкой летней и совсем простой одежде и уж никак не походили на террористов.
А если добавить к этому убогое убранство дома - дощатые стены, такой же стол, лавки и особенно керосинки, то все это очень напоминало какой-нибудь полевой стан в сибирском колхозе.
Скорее всего, эта простота меня и подкупила.
Я поставил сумку рядом с собой, навел ее на зал, незаметно включил камеру и начал рассказывать о жизни в России, о нынешних нравах.
О том, что русского человека ничем и нигде не сломить, что мы - особая цивилизация, обладающая высоким духовным началом и силой духа.
Дескать, вот пример с вами - захотели и добились своего, причем таким оригинальным способом, что канадские власти на ушах стояли.
Распалился, размахался руками и уронил сумку.
Предупредительная жена умершего вождя, ничего не подозревая, переставила ее в другое место, так что скрытый объектив стал снимать стену.
Одетые голыши слушали очень внимательно и живо, таким образом побуждая к откровенности и простоте разговора.
Вот только почему-то Попов, сидевший рядом, начинал незаметно дергать меня за штанину, а я не мог понять, в чем дело.
Вопросы задавали тоже нормальные, житейские, даже шутливые.
Если было смешно - смеялись, если грустно - грустили, в общем ничего необычного в их поведении пока не было.
А то, что они обвиняли духоборов Веригина в отступничестве, говорили, что у них культ пищи и вера их - чревоугодие, казалось естественным мотивом, продиктованным расколом.
Когда же закончился наш двухчасовой диалог, встала вдова вождя, толстая старуха лет под семьдесят, и объявила, что сейчас они станут петь славу гостю, но, дескать, столь торжественный обряд следует проводить в белых одеждах.
И вдруг ловко сдернула платье, под которым ничего не оказалось.
И тут же, как по команде, поголовно, все мужчины и женщины, вскочили и разделись в пять секунд.
Одетыми мы остались вдвоем с Поповым, который тоже встал и дернул меня за рукав.
Я был предупрежден об этом и постарался сохранить полное хладнокровие.
Пели они голосисто, самозабвенно, с чувством, все это напоминало ораторию, только я слов не мог разобрать.
И вдруг Попов улучил момент и зашептал мне в ухо:
- Ты им нравишься.
Плохо, очень плохо...
Между тем, голыши исполнили одну песнь и тут же затянули другую, потом третью, а я слушал и понемногу привыкал к странной, сумасшедшей обстановке: тусклый свет ламп, темные стены, низкий потолок, горячий ветерок вдувает занавески на окнах, "колхозные" столы с хлебом и солью, и - четыре длинных ряда обнаженных, разнополых и разновозрастных людей, поющих с прикрытыми от удовольствия глазами.
Попов все дергал меня и пытался что-то сказать, но я неожиданно увидел картину, от которой мне стало совсем уж не по себе.
Передо мной стояла керосинка, вокруг стекла которой мельтешили крупные, махровые ночные бабочки, и одна из них все время садилась на такое же крупное мужское достоинство стоящего поблизости от меня, поющего мужика.
И видно, щекотала, поскольку он время от времени сбивал ее щелчком, а она садилась вновь!
Я кусал губы, стискивал кулаки, пытался вспомнить что-либо ужасное, чтоб не засмеяться и не испортить торжественного песнопения.
Попов все трепал мой рукав, что-то говорил, а я делал страшное лицо и зажимал клокочущий, сотрясающий хохот и ничего не мог ему объяснить.
Должно быть, он решил, что я от распева голышей вхожу в некий транс и попытался привести в чувство - незаметно схватил мою руку и так сжал кисть, что захрустели пальцы.
- Не слушай, не слушай их! - зашептал он отрывисто.
- Бесовщина все это...
И дождавшись, когда обнаженный хор закончит очередную песню, громко извинился и потащил меня к выходу, прихватив на бегу сумку с камерой.
Толпа загудела, вдова вождя и еще несколько старух кинулись за нами, но Попов, извиняясь и бормоча, мол, гостю стало плохо от жары, прибавил скорости.
Мы добежали до машины, и тяжелый "Бьюик" выбросил из-под колес пыль и дым от жженой резины.
Я наконец-то расхохотался и долго не мог успокоиться, а Попов глядел, как на сумасшедшего.
Выехав из зоны, неконтролируемой правительством, он остановился и откинулся на спинку сиденья, тяжело отпыхиваясь.
- Ну что тут смешного? Хоть понимаешь, что произошло? - сердито спросил этот обходительный и предупредительный человек.
- Ты им понравился, а это все!
- Что значит все?
- Ты слышал, о чем они пели?
- Не разобрал...
- Я разобрал! Они же не пели, а переговаривались, советовались таким образом.
У них Сорокин умер, а ты понравился.
Хотели раздеть тебя и объявить вождем! Да еще на старухе этой женить...
И никакие власти, ни консулы не вытащили бы тебя отсюда!
Он понемногу успокаивался, но все еще глядел настороженно.
- А что с тобой было-то, понимаешь? - спросил он, трогая машину.
- Гляжу, тебя колотить начало...
Я рассказал Попову про мужика и бабочку, он так смеялся, что "Бьюик" чуть в кювет не слетел.
"Сарафанное радио" у духоборов работало молниеносно, причина посмеяться над голышами была редкостная.
В каждой семье меня просили рассказать еще и еще раз, пока тот же Попов вдруг не приставил ко мне охранника по имени Порфирий и не отправил на жительство в Кастлгар, где спрятал в семье духобора, отошедшего от общины.
Оказывается, голыши услышали байку о бабочке, обиделись на меня и пригрозили убить.
Сон с прорицанием Федора Кузьмича оказывался пустым, я так и не находил у духоборов обещанной истины, все что связывало их с гоями, заключалось в хлебе и соли, но это были общепринятые символы.
А что так поразило государя, что толкнуло его к перевоплощению, так и оставалось загадкой.
И так бы осталось, если б незадолго до отъезда из Канады мы бродили с Порфирием по Кастлгару и я по привычке, совершенствуя свой плохой английский, читал на улицах рекламу и вывески.
И вдруг прочитал - MASONHALL.
- Что здесь такое? - спросил у охранника, который служил еще переводчиком и гидом.
Мужик он был открытый, простоватый и честный.
- А, тут наши масоны заседают! - отмахнулся он, как будто речь шла не о тайном обществе, а о какой-нибудь забегаловке.
- Кто это такие? - с напускным безразличием спросил я.
Видимо, Порфирий решил, что в СССР масонов нет, либо о них ничего не слышали.
- Как тебе сказать? Организация такая международная, все равно, что ООН.
Как масоны решат, так весь мир и делает.
У нас почти все записаны.
Но здесь ерунда, так себе, для простых людей.
А вот есть тайные, там да! Там такие дела творят!..
И на этом запнулся, как когда-то Дуся.
- Ты тоже записался? - спросил я, чтоб разрядить обстановку.
- Нет, меня не взяли, образования нет.
Но я бывал у них.
Когда строительным бизнесом занимался, мы ремонт делали в масонхолле.
У них даже черный гроб есть, только пустой, дак они все тряслись, как бы его не замарали да чего не нарушили.
Перед отъездом я прощался с вождем и его приближенными возле памятника Льву Толстому.
Когда садился в микроавтобус, оглянулся, чтоб помахать рукой и вдруг увидел бронзовое изваяние великого писателя: на меня смотрел старец Федор Кузьмич...
оглавление
читать дальше
Подробнее, заказать
