Весть о звезде, восставшей на востоке, впервые донеслась, когда княгиня еще только сбиралась в дальнюю дорогу.
А принесли ее со степных застав: богатыри, воины славные и мужи бывалые, пересчитавшие все звезды на небосклоне, от появления новой были в большой тревоге.
– В ясные ночи токмо зрим! – сообщали они.
– Стоит звезда над самым окоемом, и если все совершают круг, эта неподвижна.
Мерцает над Саркелом, где когда-то была Белая Вежа.
– Недобрый знак, князь.
Хазария бросает вызов! А у нас войска нет, лишь малая дружина.
– Сей знак рукотворный, витязи, – утешал Святослав, не придавая значения.
– А всякая рукотворная звезда сама погаснет.
Потом лазутчики из глубин Дикополья стали доносить:
– Во глубине степей близ озера Вршан каган хазарский тайно войско собирает.
Наемники к нему стекаются со всего света, а черных хазар так не счесть.
Оружья во множестве везут из Дербента, от турок и через море от ромеев.
– А еще каган рабов освободил!
– Всякий народ к нему стекается со всего света!
– Кумира в Саркеле поставил, в руке светоч день и ночь горит!
– Многие говорят: се суть звезда свободы!
– Каган что-то замыслил! А какую хитрость – не ведаем и выведать не можем! Но опасность чуем!
– След бы ударить первыми, князь!
– Срок придет – пойдем и одолеем, – обещал Святослав, будучи непоколебимым.
– И не убоимся сей рукотворной звезды.
И, наконец, явились калики перехожие, шедшие из дальних стран через Хазарию.
– Сказывают, ты ныне князь светлейший, а не зришь, что творится у супостата твоего по соседству.
Войной скоро пойдет каган, да не свычной, а хитростей исполненной.
Впереди себя тучу саранчи пустит, сам следом пойдет.
Бойся, князь, восточного ветра, чуму он на Русь принесет, болезнь заразную, суть коей – ложь и кривда.
– Хворь сия мне не грозит, – ответствовал он ничуть не смутясь.
– А ежели и привьется в некоторых землях, так и то добро.
Кто ложью переболеет, к тому никакая кривда не пристанет.
Мать-княгиня уплыла за море, а Святослав сел единовластно править и собирать дружину, пока опираясь лишь на одного верного воеводу – Претича.
Но преданность для ратных дел хоть и много значит в битве, а порой благодаря ей победа достигается; при этом куда важнее, коли она помножена еще на смышленность и искусство воеводское.
А верный же боярин, много лет бродящий с посохом по чужим краям, довольно повидал и набрался знаний от встречных путников, от спутников своих и, наконец, раджей, да токмо ремесло свое прежнее – суть воеводское, во многом поутратил.
Старается, из кожи лезет вон, но толку мало: след обучать десятских, сотских и полковых – покуда Русь была без мужской руки князя и много лет не ведала походов, дружина ожирела, домами занялась и дух утратила военный, – ан нет сведомых витязей! Мечом еще владеют, и в седле сидят, да сего мало…
Был тем временем в Киеве знатный воевода, умеющий бить супостата, каким бы ни был он, – суть наемник старый именем Свенальд.
Витязь сей грешил вероломством тайным, однако ни один Великий князь, кому он служил, не ловил его с поличным, и потому за умение и разум ратный его вкупе с дружиной вновь нанимали постоять за Русь на бранных полях.
Вот и теперь случилось то же: едва Святослав вошел в Киев, Свенальд его встретил и во второй раз поклялся, что готов служить молодому князю – впервые присягал, когда детиной неразумным был, – но на сей раз не за злато, а за веру.
Мол, покорил ты меня, князь, своей дерзостью, силой и умом.
Злата у меня довольно, веры нет…
Зрел Великий князь, глядя на воеводу – лжет, двуликий! Руси будет служить и ее супостатам, кому за злато и кому за веру, на лице бесстрастном не прочесть.
Взял и прогнал его прочь, срок определив, когда уйдет он из пределов государства на все четыре стороны.
И дружину свою уведет с собой…
Ничего в ответ не сказал старый наемник, лишь поскрипел кольчугой, двигая плечами, и убрел со двора.
Да ведь ведал, что прогоняет, дабы рока избегнуть…
Не ушел Свенальд к назначенному сроку, будто ведал, что молодой князь не обойдется без него, как все другие не обходились, и придет, еще и поклонившись.
Святослав сам не пошел, но Претича стал посылать.
А верный боярин тоже видел наемника насквозь и воспротивился:
– Не советую, князь, откажись от Свенальда! Мне ведомо: он сгубил братьев Рурика, Синеуса и Трувора.
Инно по прошествии трех лет княжения оба сгинули па его хитрости.
И Вещего Олега он послал на кости коня своего позреть… А кто под меч Мала поставил отца твоего?
– И мне сие ведомо…
– Зачем же его кличешь? И тебя погубит!
– Божьего суда не избегнуть, а нужен сведомый воевода.
Ты же слышишь вести, что из степи идут.
Пора настала, я на звезду позрел, да не на ту, что взошла и стоит на востоке, а на свою путеводную – Фарро.
Она высветила мне дорогу, и я позрел, что делать след в сей час – совокуплять силу русскую.
В короткий срок мне не собрать дружины без пытливого ока.
И ежели соберу, нет под рукой достойных витязей, чтоб войском управлять.
А у Свенальда любой дружинник – хоть сотский, хоть полковой.
К сему же он сказывал, за веру жаждет послужить.
– Наемник, чужестранец и за веру?
– Мне на руку сие, ступай и позови.
А там испытаем веру!
Претич ушел, но скоро и вернулся, один, без воеводы.
Глядел еще мрачнее, не прятал недовольства, и зная – без Свенальда и впрямь не быть дружине, – угрюмо доложил:
– Не идет сей хитрый лис.
Сказал, уже ходил.
Теперь пусть князь сам попросит.
Идти придется, Святослав…
Хоромы Свенальда стояли близ Лядских ворот, и несмотря на это, Святослав пешком отправился, избрав за правило ни верхом, ни в повозке не ездить по Киеву, чтоб привыкал народ.
Иные кланялись при встрече, коль ехали верхом, то спешивались, говорили: “Здравствуй, светлейший княже!”, иные лишь кивали, вид делая, что кланяются, а большинство и вовсе воротило нос.
А были и такие, что вслед, как стрелы, метали острый взгляд, цедя сквозь зубы: “Ужо придет час, расплатимся с тобой…”.
И верно б расплатились за прошлое, будь при нем оружие, хотя б кинжал иль засапожник; однако князь выходил со своего двора с открытой десницей и в белой рубахе с обережными знаками, не сшитой, а сотканной руками Рожаниц.
Напасть на безоружного, даже на кровного врага, не позволяла совесть.
Лишь однажды каленая стрелка свистнула и вонзилась у ног.
Святослав выдернул, сломал ее и, бросив, пошел дальше, не оборачиваясь.
Но за спиной услышал звон мечей, потом короткий вскрик, и скоро сыновья подъехали, таща на веревке боярыча в кольчужке.
– Он стрелял, отец! С поличным взяли! Со всех сторон стал подступать народ – зрели пытливо, молча…
– Снимите веревку с боярыча! – потребовал отец.
– Поставьте на ноги.
– Сам встану! – крикнул тот и, повозившись, встал.
– Как жалко! Промахнулся!..
– Из-за угла стрелу пустил! – хором воскликнули Ярополк и Олег, блистая очами.
– На меч, возьми!
Две рукояти к нему протянулись, ухватистые, приятные для длани.
– Что промахнулся – жаль, – промолвил Святослав.
– Я худо сотворил тебе?
– Сестру мою взял силой! А холуи твои отца ударили плетью!
– Прости меня, – князь поклонился.
– Что ты хочешь? Сестры у меня нет, чтобы отдать тебе, и нет отца, чтоб ты ударил плетью.
Как же воздать за позор?
– Отец, вы квиты! Он же и на нас с мечом пошел! – ярились сыновья.
– Сопротивлялся! И сдаться не хотел на милость!
– Сопротивлялся? Добро!..
Добро, что сдаться не хотел.
Пойдешь в мою дружину? – князь снял веревку с его запястий.
– Коль в будущем худое сотворю – спина моя открыта, еще раз испытаешь судьбу…
И далее пошел, оставив боярыча посередине улицы…
Весть после этого по Киеву быстро разнеслась, и молва пошла, дескать, Святослав, как его мать, христианскую веру принял и ныне стал прощать.
Свенальд уверен был, что князь придет, и потому не отлучался со своего двора, занимаясь любимым делом – чистил лошадь на конюшне, выпутывал репьи и пыхтел от усердия.
А сам был не причесан, уж желтые от седины космы доставали плеч и скатались, ровно потник.
На Святослава лишь брови поднял и отвернулся.
– Ну что, варяже, позвеним мечом?
– Ну наконец-то сам пришел, – проворчал он.
– Захлопотал, засуетился, как позрел на звезду востока, и воеводу вспомнил.
Знать, припекло!
– Не я пришел, а мой срок, суть время собираться с силами… Так что же, позвеним?
– Коль просишь – позвеним, – не скоро отозвался он, и взяв стамеску, принялся чистить стрелку копыта.
– Поставь условия и цену назови, как при дедах водилось.
Наемник старый снял лишний рог – давно не езживал, не истерал копыт о дороги, – вогнал стамеску по рукоять в дубовый столб.
– Мои условия тебе известны, князь.
А слово мое твердо.
– Послужить за веру? Не знаемое дело, чтобы варяг заморский и славный витязь, хлеб добывающий мечом, живот свой отдал не за злато, а от любви к земле чужой.
Ты сам-то слышал о простаке таком?
– Нет, княже, я не слышал… Пусть буду первый.
– Я тоже не простак, абы в сие поверить и по рукам ударить.
– Ты не простак, – ворчливо протянул Свенальд и поиграл бровями.
– Зреть приходилось и на лукавство, и на коварство дерзкое, когда ты дань собрал с древлян.
Никто из князей так не провел меня.
– Ну так оставь потуги и скажи, сколь получить желаешь, – предложил Святослав.
– На себя и дружину.
И чём заплатить, если не златом, какими частями и в какие сроки.
Иль снова по голубю от дыма и по воробью?
Воевода гребнем конским попробовал космы свои расчесать, раз с треском протянул, другой, затем корявой рукой пригладил волосы и поднял веки: зеницы выцвели, как у слепого…
– Я слишком стар, князь, чтобы лгать… Стар для всего на свете: чтоб злато скапливать, именье заводить, жен и детей и блага прочие.
Признаюсь ныне: всю жизнь двуликим был.
Служил и двум, и трем господам одновременно, кошт получая с дани, дары и плату.
Была охота!..
Но теперь ни хитрость, ни досужий ум – все не в радость, ибо и для сих деяний стар.
Свенальд никогда не изрекал подобного обилия слов, и потому скоро притомился, дух перевел.
Почудилось – придремал на миг, словно одряхлевший мерин, однако вновь заговорил:
– Мне путь един остался, князь.
Все испытал, изведал и вкусил, да токмо никогда за веру не служил.
Сказал ты, я варяг заморский, но где моя отчина – не ведаешь.
А я ее утратил, но любо б обрести.
Дабы в Последний Путь уйти не из чужой земли, а из родной.
Так дозволь хоть перед кончиной испытать то, что ежечасно испытывали все твои деды – за веру мечом позвенеть, за землю русскую.
Чудес я зрел довольно, однако чудно мне, как сие происходит – отдавать живот свой не за злато, но за отчину и други своя?
– Коли все сказал, меня выслушай, витязь, – так же неторопко промолвил Святослав.
– Я бы не прочь, и служба твоя за веру мне груз с плеч – не платить наемнику, а ежели учесть, что казна пустая, так и вовсе благо.
Да был бы ты один! А как дружина? Или она тоже сослужит за веру?
– Не твоя забота, князь.
Как я, так и дружина.
Законы у нас суровы.
– Ведомы мне ваши законы! Не твои ли витязи бежали от ромеев, когда отец мой ко времени не заплатил, и вы оставили его с малым числом средь царских легионов? Бежали! И ты напереди! Наемнику отступать не позор, ежели нарушены условия договора.
Когда же за веру и отчую землю воюешь, уж лучше убитым быть, нежели бежать, живот спасая.
В сем и есть чудо, коего ты не позрел!..
Отец проиграл ту битву – я не могу проиграть! Потому и не желаю в поход идти с ненадежной дружиной.
В самый суровый час брошен буду и под мечи супостата поставлен.
Тебе ли не знать, Свенальд, какой сладкой чудится жизнь, когда смерть на плечи вскочила! Ты же не раз изведал, какая дума в голове, когда вскричит над головою Карна? Все облетает пылью, все обращается в прах.
Вот и спросишь в тот миг: “За что я живота лишаюсь?”
На сей раз наемник так долго молчал, что казалось, уж и не заговорит более, истративши все словеса.
Ходил-бродил по своему двору, и то в одном месте землю ковыряет сапогом, то в другом ее ногой попирает, то в третьем.
Крапиву всю прошел за конюшней, порылся, ровно жук, в старой навозной куче и, наконец, на камень сел.
– Послушав тебя, еще более хочу за веру, – промолвил он и в очи посмотрел.
– Не отвратил ты, княже, напротив, жажду пробудил.
И юный пыл души… Ужель мне поздно обычаи менять?
– Пожалуй, поздно…
– Ну, знать, пора! Коль осень на дворе, пора и мне суть на крыло подняться!
Проводив князя, Свенальд вновь взялся чистить коня, гриву распутал, мягкой щеткой обласкал бока и круп.
Остался не расчесанным хвост: собравши на себя репьи со многих полей и земель, он неприступен был, как крепость, портил вид, и многие на улицах смеялись, когда наемник выезжал.
– Эй, воевода! Ты привяжись уж ею, чтоб из седла не выпасть!
И улетал от плети в подворотню, смеясь и корча рожи.
Теперь же сам Свенальд, позрев на хвост, вдруг засмеялся, как умел – действительно веревка! Канат суть корабельный! Не легкость от него коню, когда он скачет, а вериги: коль не тянул бы он и не вязал к земле, глядишь, конь взлетел бы.
Но жаль его, чтоб взять другого! Да уж и поздно лошадей менять…
Среди скребков, гребней и щеток он ножницы отыскал, коими обычно ровнял чуб и гриву, испробовав остроту, в единый миг отрезал хвост и наземь бросил.
Уж лучше куцый, да ведь отрастет!
И конь, почуя, как свалилось бремя, вдруг заржал и, вскинув сей обрубок, помчался по двору, затанцевал, взбрыкнул – ну ровно жеребенок! Свенальд долго смотрел и улыбался – так ему казалось, ибо на лице его, изрезанном глубокими морщинами и рубцами шрамов, давно улыбка не читалась.
Лицо не выражало чувств…
Спохватившись, что ножницы еще в руках, он лязгнул ими и, уцепив кусок свалявшихся волос, хотел отстричь, да дрогнула рука! Из мочки уха кровь заструилась – жидкая от старости и бледная, что ягодный сок.
Утерши ее дланью, он поглядел на эту рыбью кровь, растер ее перстами – пустая стала, почти без жизни и тепла.
И к ране приложив золы из старого кострища, он кликнул служанку.
– Режь волосы! – и ножницы подал.
– Чтоб голо было…
Старуха охнула, попятилась.
– Да что ты, батюшко? Или с ума сошел? Сколь помню, не стриг волос…
– Устал от них, не расчесать.
Стриги, старуха!
– Я же слепая!..
– Стриги, сказал!
Трясущимися руками чуть ли не час она лязгала над теменем, затылком и ушами, и волосы сняла, будто шапку.
Захолодела голова от ветра, но стало вдруг легко.
– Вот теперь добро, – себе сказал Свенальд и взял заступ.
Сокровища его, клады с серебром, золотом и каменьями драгоценными, лежали под землей повсюду, где ни копни.
И потому он не мучил память, не думал, где и что спрятано – копал весь двор, пахал его, как крестьянин ниву, однако же не сеял, а напротив, урожай снимал, взращал который целый век, служа в Руси.
Каждый плод – суть братину, горшок или котел – он добывал, как будто бы чужой был клад, сидел пред ним и долго рылся в прошлом, как в той земле, прежде чем вспоминал, когда и за какой поход или услугу получена награда, и от кого.
И лишь после того укладывал в телегу, прикрыв попоной.
Весь остаток дня Свенальд крестьянствовал на своем поле, и к вечеру телега стала полной; горшки горой стояли, будто у гончара на ярмарке, а двор был лишь наполовину вскопан!
Уставши от трудов, он вновь старуху кликнул, велел, чтобы принесла еды, и ел, как оратай в борозде, землистыми руками брал пищу – мясо, хлеб и лук, все это запивая квасом.
И, насытившись, разбил горшок лопатой, набрал горсть злата, пересморел царей на них – чужие, мальтийские – всыпал служанке в руку.
– Вот тебе, за труд.
– Ты что ж, батюшко Свенальд, меня прогонишь? – заплакала старуха.
– Добром ведь служила, как родного встречала.
Да мы ведь не чужие, чай, с одной земли…
– Да нет, живи.
С чего взяла-то?
– Зачем дал серебро? Как будто рассчитал…
– А чтоб молчала, что зрела тут…
– Так, батюшко, я же от старости слепая! – служанка просияла и, подобрав посуду, засеменила в дом.
Свенальд выкатил еще одну телегу и стал грузить ее, корчуя из земли сосуды крупные – пивной котел, шесть ромейских амфор из-под зерна, сметанная макитра в два ведра.
И тут вдруг выпал из земли кувшин, совсем уж малый, не более кулака…
Он и ума не напрягал – вмиг услышал звон мониста, увидел рдеющие угли и танец босых ног – суть ритуал древнейший.
А душа, обезображенная морщинами, рубцами, пропитанная кровью супостата, как и тело, отвыкшая бояться, сострадать и печалиться, тут же заболела, будто старая рана к ненастью.
Не распечатывая сего кувшинчика, он мог сказать на память, сколь там серебра, камней-изумрудов и злата.
Монисто было там, подвески, ожерелье в семь ниток жемчуга, такое же очелье и два золотых кольца-обруча.
Уж более полсотни лет как закопал, и ведь забыл давно, а вот увидел – и будто бы вчера…
А ровно век назад ходил Свенальд по Дунаю, приструнивал булгар, чтоб не шалили по сумежью, и из похода добычу привез себе – гречанку полоненную.
Хотел, чтоб прислуживала и была рабыней, да покуда возвращался, так приглянулась, особенно когда плясала на углях перед дружиной.
И вернувшись в Новгород (он стольным градом был у Рурика), наемный воевода назвал женою полонянку.
Она же дичилась Свенальда, лик свой прекрасный воротила и за целый год ни словом не обмолвилась.
Но Люта родила! Сына последнего и любого, ибо потом старый наемник не женился и не плодил детей.
А полонянке из всех походов привозил подарки – те самые, что были перед ним, – и сам украшал ее чело, шею и персты; она же все молчала, бледнела больше и таяла, ровно лед в руке.
Потом и на углях не стала танцевать.
Пришел однажды в дом, но нет ее, угасла, словно уголек…
Только к ночи наемник старый нагрузил вторую телегу и, обернувшись назад, увидел взрыхленную, возделанную ниву – только б зерна бросить.
Но поскольку ни разу в жизни он не сеял, лукошка не держал в руках, а землю вскапывал, чтобы зарыть сокровища, добытые мечом, то посадил средь поля кувшинчик с украшениями полонянки – пускай растет…
И ночью же Свенальд коней запряг, открыл ворота, чтоб выехать, но только вожжи взял, как во двор скользнула тень – будто человек в плаще.
– Эй? Кто там? – окликнул он, воскладывая длань на рукоять меча.
– Я, витязь! Это я! Иль не узнал?
Пред ним стоял слепой купец: седая борода, чепец и взгляд пустой-белки вместо глаз…
– Не звал тебя… Зачем пришел?
– Давно не виделись, Свенальд… А что в твоих возах? Сколь нагрузил! И на ночь глядя повез…
– Вон со двора! Пошел, пошел!
– Постой! Я чую – в телегах злато! На сей товар чутье… Господь Всевышний! Столько злата! – слепой затрясся, рукою потянувшись, приподнял попону.
– О, если б я имел!..
– Поди и заработай!..
– Ты уезжать собрался? Покидаешь Киев? Куда же держишь путь? В землю отчую? Но ты ее не знаешь!..
– Ты же посулил узнать, да не узнал!
– Условий не исполнил! Ты помнишь уговор? – он щупал сосуды с сокровищами.
– Сделал-бы так, как я сказал – давно бы в свою страну вернулся…
– Не вышел уговор, – проворчал наемник старый.
– Есть иная сила, для коей наши замыслы, что прах…
– Какая сила? Где?
– А спрятана в кувшине.
Сосуд тот мал, невзрачен, но жжет, как уголь ступни…
– Свенальд? Да ты ли это? – воскликнул слепой.
– Послушать речь – мудрён.
А посмотреть, так глуп!
– Что ты там изрек? – рука меча коснулась, купец и ухом не повел:
– Глуп, глуп, воевода! Дал бы две телеги в рост – сейчас имел четыре! А ты в земле держал…
Наемник старый рассмеялся – будто филин в ночи проухал.
– Четыре?..
Мне двух не увезти… Вон оси гнутся и лошади не тянут… Четыре! Полно… Иди отсюда, гость! Мне недосуг с тобой…
– А если уговор оставить в силе? – вдруг зашептал слепой.
– Иль ты передумал поискать свою отчизну? Где дух смолы, горючий камень… Откуда ступишь ты в Последний Путь?
Воевода руки опустил и бросил вожжи: бельмастый взгляд купца прозрел…
– Или надеешься на молодого князя? Но он тебя отверг! Не пожелал, чтоб ты служил за веру! Лишил пути тебя, не дав последний шанс!..
Помысли же, Свенальд: что тебе стоит согласиться и плату взять? Возьми, не изменяй себе, тогда и он возьмет тебя.
– Возьмет, а дале что?
– А далее мы сговоримся!
Слепой склонился к уху и зашептал.
И борода его, обласканная гребнем, натертая душистым маслом, дразнила и искушала руку…
Креславой усыпленный на берегу реки Священной Ра, он спал так долго, что выспался на срок всей жизни; едва склонялся над его ложем Дрема и веки опускал, как в тот же миг он ощущал, что лоб трещит, и ежели промедлить – треснет и откроется третье око.
Владыка же Чертогов Рода предупреждал: всевидящему не исполнить предначертанного рока, ибо пресекся б путь земной.
А то, что Святославу было отпущено, мог сотворить светлейший князь – суть человек во крови и плоти.
Однако бессонные ночи не утомляли, а, напротив, несли покой.
Он шел во двор и, расстелив войлочный потник, ложился на землю, чтобы смотреть на звезды.
Ярополк и Олег не отставали, укладывались рядом, отцу подражая, однако скоро засыпали.
Святослав же отыскивал свою путеводную звезду Фарро и взирал на нее час, другой, не мигая и почти не дыша, покуда земная плоть не утрачивала тяжесть, а обремененная дневными хлопотами душа вовсе становилась невесомой и улетала ввысь.
Кто видел князя в час такой, всем казалось, он спит, и разве что очи открыты…
И в ту ночь, когда возвратился от Свенальда, Святослав лег почивать под открытым небом и только отыскал свою звезду, как услышал Шорох шагов.
Кто-то склонился над ним, и судя по дыханию – не кудесник Дрема.
Взгляд, устремленный ввысь, князь вернул на землю и вдруг позрел – Малуша-ключница…
Фарро манила в путь – земля не отпускала…
Едва простившись с матерью в Почайне, он со старшими сыновьями поехал в Родню, чтоб привезти их матерей и, сняв опалу, водворить на место, в терем, но силой взятые в жены боярышни вдруг заупрямились.
– Мать свою прогнал, а ныне рабыню ее прогони, Малушу.
– потребовали они.
– Вместе с сынком.
Тогда вернемся в Киев.
В Родне досужие умы молву пустили: дескать, князь вернулся и Ольгу выгнал; перечить сей молве напрасно, да и на руку было: когда напраслину болтают о путнике, знать, не изрочат путь.
А стали б говорить: “Княгиня в Царьград пошла, чтоб веру поискать и мужа себе”, – уж точно от длинных языков ни веры не найдет, ни мужа.
– Довольно уж я горя принес, – сказал Святослав женам своим.
– Теперь токмо радость творить и возможно.
Не стану никого прогонять и устои ломать, не мною установленные.
– Мы волхвовали.
И на воде, и на огне, и на тучах – повсюду один и тот же знак: беда будет Руси от сей ключницы и ее сына! – боярышни взяли его за обе руки, не просили, но с мольбой смотрели.
– Он наших сыновей погубит! Сам сядет править и назовет себя – каган! И рок Руси изрочит!
Он не поверил им, поскольку мыслил, что жены сии от ревности говорят слова такие, от любви к своим сыновьям, Ярополку и Олегу, с которыми княгиня разлучила.
Мол-де, Малуша с Владимиром в тереме, а мы в Родне сидим, в опале.
Вот теперь наш черед жить в радости, а ключнице – страдать.
– Не будет мира и согласия в великокняжеском тереме – во всей Руси его не будет, – сказал Святослав.
– Мне след теперь токмо по Правде жить, инно не исполнить рока.
Хочу, чтоб вы домой вернулись.
И сыновья стали просить матерей, но те на своем стояли и корили еще князя:
– Мы ведаем – ты явился в Русь светлейшим князем.
Ужель не зришь, что округ тебя сети плетут? Как округ матери твоей плели? Зри, княже, зри!
– Иное зрение открыто мне – Пути земные, которыми и след пройти.
– ответил он.
– Коль стану не зреть, а озираться – и очи затворятся, и Пути, и путеводная звезда Фарро померкнет на небосклоне.
– Тогда нам не по пути, – сказали последнее свое слово жены-боярышни, а ныне суть волхвицы, и остались в Родне.
Так Малуша и была одна в тереме, однако на глаза не показывалась, а князь ее не звал.
И сын, ею рожденный, Владимир, при ней состоял и к отцу не шел, но братьям своим старшим твердил:
– Ужо придет мой час.
Я сяду на коня! Не скажете более – рабичич, сын рабыни…
И вот явилась ключница, опустилась у изголовья, воздела руки над ним, думая, что князь почивает, и приворотный заговор стала читать.
Не ведала того, что всякий заговор, даже волхвиц сведомых, не возымеет действия.
– Не тщись, Малуша, все напрасно, – сказал внезапно князь, и вздрогнула жена, хотела убежать, но он взял за руку.”
Горячая была рука…
– Томлюсь я, княже… – пролепетала.
– Столько лет ждала… В холодном ложе мне не Спится, душа к тебе летит.
– А моя – к звездам…
– Поди ко мне, возьми меня… Ведь ты назвал женой?
– Сие случилось от черных чар.
Покуда разум спал, страсть мною владела и буйство плоти.
– А под светлыми чарами я тебе не люба?
– Не спрашивай, Малуша, и не искушай.
Ступай в свои покои.
В ее словах зазвучали ревность и обида:
– По роднинским женам твое сердце сохнет.
Меня забыл… Но вспомни: боярышен ты силой взял.
А я сама хотела, чтобы ты от матери меня похитил.
И отдалась тебе, поелику ты люб мне был.
– Молчи, – он руку отпустил.
– И прочь ступай.
– Знать, ныне стала не по достоинству тебе? Ты – Великий князь, я – суть рабыня…
Святослав смотрел в небо, искал звезду свою, но взор земля тянула.
– Добро, скажу тебе.
Был невоздержан я, и повинуясь чарам, утратил рок.
А ныне волхву Валдаю дал обет воздержания.
Растративши силу, мне не одолеть пути, отпущенного роком, и не исполнить предначертаний Рода.
– Да есть ли путь милей, чем к ложу жены? Позри, я же красна… Дай руку? Се мои перси, муж, а ниже – лоно… Горячий сок струится… Пути иного нет, токмо ко мне.
Иди сюда, забудь предначертанья…
Князь отдернул руку и сел, услышав лукавство сквозь шепот обольстительный; почудилось, змея ползет к нему…
Она же не отстала, обвила плечи, шею.
– Твой рок со мною быть…
В сей миг на улице послышался кричащий скрип телег, в ворота застучали.
Малуша подскочила и стремглав умчалась в терем.
Вскочили сыновья, привратники, боясь будить князей, заговорили шепотом, однако из-за ворот тележным скрипом доносился голос:
– Князь звал меня! И я пришел! Отворяйте!
– Стой до рассвета, покуда князь не встанет, – отвечала стража.
– Я на ногах уже, впустите воеводу! – велел Святослав.
Стража светочи запалила, открыла ворота и впустила две телеги.
Остриженный Свенальд сдернул попоны с возов и меч выдернул из ножен, стал бить сосуды – наземь потекло золото, серебро и драгоценные каменья.
Ручьи струились, блистая под светочами…
– Се моя жертва, – промолвил воевода.
– Даю, чтоб ты позволил, князь, за веру послужить.
Здесь все, что заработал, что сотню лет копил.
Возьми себе.
Я более не наемник.
Князь обошел возы, ногою поправ сокровища, посмотрел, прикинул.
– Не велика и жертва… Что есть суть злато? Тут токмо блеск один.
Вот ежели бы дал придачу, иная речь…
Свенальд неторопливо достал из воза голову с седой бородой, бросил к ногам Святослава.
– Довольно ли сего?
Мертвая голова смотрела черно и пристально, как ворон, если бы сидел над жертвой, распластав крыла…
Волновалось в ту пору Русское море, и небо, укрытое тучами, весь путь было низким и непроглядным, а вкупе с сумерками туманы менялись дождями, дожди туманами.
Метало корабль по гребням волн, стрибожьи ветры рвали паруса и плакала навзрыд наяда – в пору хоть назад возвращайся, да ведь в другой раз не отпустит Святослав.
Потому сморенная зыбью княгиня на немой вопрос морехода махала платком в сторону Царьграда и лежала пластом, не пила и не ела – постилась по велению инока Григория, с коим и отправилась в путь.
Неделю в устье Днестра стояли, ожидая погоды и попутного ветра, затем в одной из дунайских проток сушили весла.
И еще несколько раз становились на якорь в бухтах у булгарских берегов,
А перед Царьградом в Босфоре унялось море и солнце утром поднялось над водами – тотчас же Ольга истолковала это как добрый знак, и Григорий подтвердил, дескать, не легок путь твой к истинной вере, что страху натерпелась в плавании – суть проказы старых ее кумиров, кой не желают отпускать от себя княгиню.
Да слава богу, все позади!
Бледной и измученной приплыла она к ромейским берегам, но от того была еще краше.
Корабль встал в гавани Царьграда средь множества иных кораблей со всего света, купеческих и посольских: столь парусов и мачт не зрела сроду – будто лес стоит! Захотелось ей поскорее ступить на священную землю, велела княгиня подать сходни и на берег сошла.
Да тут же и упала наземь! Не держала ее ромейская земля, от долгой качки на море и суша качалась под ногами.
И не успел инок Григорий подхватить ее, поелику стар был и нерасторопен.
Хотела Ольга встать – не может, плывет все, кружится, а в очах уж пестро стало.
На миг токмо прикрыла она веки, дабы сил набраться, но открыла глаза и видит, над ней стражник стоит, толстый, жирный, будто кабан откормленный.
Весь в кожаных латах, сверкающий шлем на голове, у пояса короткий меч и кинжал, но без порток!
В руке увесистая палка…
– Эй ты, шлюха! – на греческом крикнул он.
– Напилась вина, не держат ноги? Убирайся вон!
Княгиня чуть не задохнулась от дерзости такой, но слова молвить нет сил.
Тут инок Григорий наконец-то подоспел, руку подал:
– Вставай, матушка! Ой-ей-ей… – а стражнику сказал: – Не след ругаться – се суть Великая княгиня из Руси.
– Княгиня? – плюнул тот на землю.
– Да много тут княгинь… Только и идут туда-сюда… Сведи ее на корабль, чернец! И пусть сидит.
Ольга поднялась и, утвердившись на ногах, нож засапожный выхватила, с коим никогда не расставалась по русскому обычаю.
Еще бы миг, и сало с кишками полезли бы из брюха стражника, да упредил Григорий, повиснув на руке.
– Ой, уймись! Спрячь засапожник! Ей-ей спрячь! И на корабль повлек.
А в спину хриплый лай летел, стегал, ровно плетью:
– Суть дикари и варвары! Медвежье племя! В лесах дремучих ваше место – не в Царьграде! С суконным рылом да в калашный ряд!
Будь она в Руси, в тот час бы стражник сей уж в железах сидел! Не на землю ромейскую она ступила, чей царь предлагал ей руку и сердце, а на чужбину, где власть и сила ее кончились.
И испытав позор сей, княгиня крикнула мореходу, дабы немедля якорь поднимал и паруса – прочь отсюда! В Русь, домой!..
Однако чернец утешать стал, просить, молить, и снова сетовать на старых кумиров, кои чинят препятствия и на свет истинный не дают позреть.
Признать же дьявола – суть искусителя, без духовного опыта невероятно трудно, явиться может во всяком образе, в том числе как городской стражник.
– Давно мы сюда с мечом не ходили, – ворчала княгиня.
– Давно не баловали силой.
Эх, был бы ныне Вещий князь, мой тезоимец!..
Ужо бы наказал! Ужо бы он спросил с кичливых и лукавых за мой позор!
И наутро строжилась, грозила кулаком:
– Приеду вот домой – все сыну поведаю.
Есть у меня заступник!..
Потом лежала много дней как мертвая, и сколь Григорий ни просил послов отправить к Константину – не слала, не отвечала.
Пост длился уже более двух недель, и чернец боялся, чтоб не умерла.
И мореход просил, дескать, нет проку здесь стоять без пользы.
Или пойти к царю, взять, что надобно с него, иль якорь поднимать и
в обратный путь ложиться, поелику еще неделя-две, и вновь шторма пойдут по морю.
Царь знал, кто стоит под его градом! Лукавый ведал, чей корабль в гавани с ликом бога Ра на парусах, но не посылал за русской княгиней – суть за своей невестой: то ли забыл, то ли чего-то ждал.
Так минул месяц целый – княгиня все постилась, лишь воду пила.
И вот однажды ночью встала, кликнула чернеца, чтоб приказал мореходу сниматься с якоря, ан нет его! Все обыскала – будто в воду канул.
Но тут один из гребцов шепнул ей на ухо – тайно на берег сошел поп! А воля ее была не ступать на ромейскую землю, покуда Константин не позовет.
Ольга села у наяды и на рассвете врасплох застала инока, когда он, крадучись, лез на корабль.
Но лгать не стал, покаялся в сей час же:
– Ходил, ей-ей, ходил! Увидел, нет сил твоих последний шаг совершить к Христу навстречу! Ты не к царю пойдешь – суть к богу! Не он к тебе… Ведь ходила ж ты к поганым кумирам?
На восходе солнца к причалу повозки царские прикатили, округ их свита на колесницах, певцы и музыканты – все в золоте и серебре, в багряных красках – в очах рябит! Да се не царь приехал, а лишь его посланцы, чтобы княгиню пригласить во дворец.
Тут уж воздали чести, нечего сказать, и все винились за царя: мол, не ведал он, что Великая княгиня на корабле в гавани стоит целый месяц.
Коль послала б послов или гонцов, или бы знак дала, так не сплошал бы Константин.
Конечно лгали: всякое судно, бросившее якорь у Царьграда, немедля, в тот же день, записывалось в книгу, и мытари дотошные выспрашивали все – кто прибыл, с каким товаром и откуда.
И еще брали мзду!
А пышно встретили – и отошло сердце княгини.
Но когда спросили, нет ли жалоб, не обижал ли кто, взыграл Ольгин норов.
Древлян не пощадила – и стражнику на причале не спустила.
В тот час же его привели уже с веревкой на шее и без меча, швырнули под ноги княгине:
– Делай с ним, что захочешь!
Народ ромейский кругом стоит, слуги царские, купцы, бояре – не ловко месть чинить, да и учинишь ли, ежели от голода теперь качает и земля плывет из-под ног? Оставила его на волю хозяев, а посол от Константина суров был, крут, по велению его машину привезли, вроде стенобитной, и стражника в нее головой, засунули.
– Что делают с ним? – спросила Ольга.
– Казнят! – ответствовал вельможа.
– Но где же у вас лобное место? Где палач, топор?
– У нас иной обычай, и казнь гуманная, без топора и крови.
Машина вздрогнула, блеснуло что-то, и вот уж голова стражника лежит отдельно, в корзинке из лозы, и впрямь ни капли крови!
После этого княгиню усадили в мягкий золоченый возок и повезли в царский дворец.
О нем Ольга слышала еще от Вещего князя и от сведущих путешественников, а тут сама позрела.
Палаты каменные, с подпорками из белого камня, кругом кумиры и истуканы, слепленные из белой глины или из мрамора точеные, и все в садах с чудными деревами, в цветах, откуда вода струится и сверкает.
Оно и ведомо: где казнят машиной и без крови, там и живут в красе и лепости.
Ступая по коврам, княгиня во дворец вошла, а там длинными рядами стоят попы в таких дорогих золоченых одеждах, что в глазах зарябило – будто цари! Иные с посохами, в высоких шапках и с бородами, иные же бритые, и все тучные, не то что чернец Григорий.
За ними стоят вельможи безбородые, важные, верно, бояре или князья удельные, молодые девы на арфах играют, все, однако же, стоят и ждут царя.
И вслух княгиню обсуждают, верно, полагая, что она их наречия не знает.
– Смотрите, как она прекрасна!
– Святая! Воистину, святая! Вся светится!
– И на челе благородная бледность!
– Над головою нимб сияет! Позрите!
– А будто варварка…
– Какая шея, руки…
– Кто же сказал, будто стара летами?
Тут вышел царь…
Все преклонились – княгиня вздрогнула, без воли распахнув уста, и чуть не пала на пол.
Но лишь рукою заслонилась…
Пред ней стоял старик глубокий, и древний воевода Свенальд был краше ромейского царя…
оглавление
читать дальше